Юбилейная, 70-я годовщина освобождения Ленинграда от самой страшной, самой продолжительной блокады за всю военную историю человечества отмечается 27 января в России. 900 дней изнуряющего голода, смертельного холода, постоянных бомбежек и непрекращающихся смертей – такой ценой далась Ленинграду его личная, самая тяжелая, но такая желанная победа. ИА "Атмосфера" смогла дозвониться одному из детей блокадного города на Неве. Сейчас Владимиру Соловьеву, живущему в Барнауле, – 76, а в 1942-м в умирающем от голода Ленинграде ему было всего четыре года, но даже тогда он сумел запомнить, как сильно хотелось есть и как отчаянно хотелось жить.
– Владимир Афанасьевич, сегодня такой торжественный и в то же время трагический день. Прошло столько времени... А сейчас, глядя на события тех лет, какие чувства вы испытываете?
– Этот день и радостный, и тревожный одновременно, потому что понимаешь, что весь этот ужас, который там был, закончился. Я был ребенком, я выжил благодаря своим родителям. В 1942 году летом меня вместе с родителями и пятью братьями и сестрами эвакуировали в Барнаул.
– А сколько вам было лет, когда началась блокада?
– Мне шел четвертый год. Я не хочу придумывать того, чего не помню, но даже в том возрасте в память врезалось несколько настолько жутких и ярких моментов, что их хватило на всю жизнь. Я не помню грохота взрывов, я помню только голод. Я все время хотел есть, а есть тогда уже было нечего. Я залезал на подоконник и целый день сидел на нем и ждал, что кто-нибудь придет и что-нибудь принесет, или искал хоть какие-нибудь съедобные крошки. Чувство голода меня не оставляло ни на секунду.
Пережить нам пришлось много. Мы жили в четырехэтажном доме, и в феврале 42-го года началась воздушная тревога, и бомба попала в торец нашего дома, от удара он сложился домиком. Из-под завалов меня вытащили солдаты – израненного, напуганного… Но мама была очень рада, что я выжил.
– Когда вас эвакуировали?
– Мы эвакуировались летом. Я запомнил, как нас везли на полуторке, в кузове, погруженных поверх каких-то вещей. Мы приехали на берег Ладожского озера, туда, где проходила погрузка на корабли. Представьте себе: лето, июль, солнечный день… Меня моряк схватил, сунул подмышку и – бегом по трапу, а через щели видно синюю-синюю воду, а сверху голубое-голубое небо, и голова кругом, то ли от этой синевы, то ли от голода. По воде переправляли очень мало людей, в основном эвакуировали по ледовой дороге или поездом. Я больше не видел кого-то из блокадников, который перебрался бы через Ладогу так же, как моя семья.
– Вы эвакуировались вместе с родителями?
– Да, мама, мы с братьями и отец, который уже не ходил от истощения. На корабль его заносили на носилках. А чтобы его – мужчину, железнодорожника, мобилизованного на защиту города, – выпустили, ему выдали такую справку: предоставлен краткосрочный отпуск на три недели для сопровождения семьи в эвакуацию, в Алтайский край. И это несмотря на то, что он уже практически не двигался!
– Как вам удалось выбраться из Ленинграда?
– Я помню, как мы отходили от берега, места в трюме нам не досталось, и я сидел на верхней палубе, у мамы на коленях. Покидали Ленинград мы под дикий вой воздушной тревоги. Нам предстояло пересечь Ладожское озеро – все 45 километров. В этот день из города уходило пять кораблей Ладожской флотилии, и к каждому была прицеплена баржа. На одной такой барже в эвакуацию отправлялось около 600- 700 человек, в основном детей, оставшихся без родителей. Началась бомбежка, матросы бежали мимо нас к зениткам, на ходу застегивая каски, корабли оборонялись, как могли, но до противоположного берега добрались только три корабля и всего одна баржа. Когда снаряд попадал в баржу, матросы просто обрубали концы, спасти уже никого было нельзя.
Нас сильно качало, заливало водой, а я все смотрел на небо и удивлялся – дождя нет, а мы все мокрые. А потом наши матросы сбили вражеский самолет…
– А когда вы добрались до берега, что было потом?
– На том берегу нас встречали солдаты, они хватали нас в охапку, кто-то тут же совал куски хлеба, а мы же все есть хотим! Но взрослые знали, что после такого страшного голода есть можно только понемножку, те, кто набрасывался на еду, умирали через полчаса от заворота кишок, поэтому родители много есть нам не давали. Но я до сих пор помню тот хлеб – не ленинградский из пищевой целлюлозы и жмыха, а настоящий – вкуснее я никогда ничего в своей жизни не ел.
Мы шли по лесу, пешком, а вдоль дороги лежали огромные штабеля мешков с продовольствием для жителей блокадного Ленинграда, которое просто не было возможности доставить в город.
Потом мы ехали в вагоне… Это сейчас от Барнаула до Петербурга можно добраться за трое суток, а тогда мы ехали 30 дней. Сухой паек нам выдавали по специальным книжкам. Было много стоянок, и я помню, как, отъезжая с очередной стоянки, я видел, как вдоль железнодорожной насыпи лежат люди. И я как-то спросил: "Мам, а почему мы поехали, а их не взяли?"… А они просто умерли, и таких мертвых людей, так и не добравшихся до эвакуации, оставляли на каждой стоянке.
– Когда ощущение опасности стало уходить?
– Где-то после Урала все начало входить в свою колею. Нас немного откормили, за окном мелькали каменные ниши под тогда еще Свердловском, потом степи. Особенно запомнился вокзал в Новосибирске. Там внутри стояли печи, выложенные зеленоватыми изразцовыми плитками. Кстати, они стоят там и по сей день – как память о тех сложных и тяжелых военных годах. Из Новосибирска мы опять поездом добрались сюда, в Барнаул, вместе с семью сотнями инженеров, которые поднимали в Барнауле заводы, перевезенные из Ленинграда и Москвы.
После войны я часто ездил в Ленинград, и каждый раз испытывал одни и те же чувства – тревогу и радость... даже спустя годы.
